В первые же дни после того, как молодой инженер Тупицына приехала на Рудник, случилось несчастье.
Одну из работниц втянул в дробилку. Тупицына прибежала, когда работницу уже уложили на носилки. Возле неё суетилась какая-то девушка и всё время повторяла одно и то:
— С горстку крови изо рта вышло, с горстку, с горстку...
И показывала на пол, где темнело пятно крови.
Несчастье это потрясло Тоню Тупицыну. Она приехала на рудник сейчас же после окончания института. Всё было ей внове, и многое пугало. И вдруг она увидела перед собою кровь.
Когда управляющий рудником вызвал её к себе, она смотрела нашего полными слёз глазами и повторяла, как одержимая, одно и то же:
— Не пойду я туда больше работать, куда хотите меня пошлите, чертёжницей, курьершей, уборщицей, но туда я больше не пойду… Ни за что на свете не пойду…
На руднике Тупицыну, многие не любили. Не то, чтобы к ней относились с прямым недоброжелательством, — нет. Но ей не могли простить, что, приехав, она держалась, как чужая, как временный гость. Тупицына окончила Горный институт в Москве, она родилась и выросла в Москве. Она обожала Москву, и, когда говорила «Сивцев Вражек», или «Собачья площадка», глаза у неё начинали блестеть. В Москве у неё остлись мать и подруги. Ей не нравился Урал. Она не любила Урал.
Тоня Тупицына приехала на рудник глубокой осенью, шёл дождь на дороге лежала густая грязь. Не пахло ни палым листом, ни мокрой травою, ни тем кротким и милых, чем пахнет осенью в подмосковных лесах; все запахи были большие, суровые, и сосны на горе гудели и ныли под ветром. Всё было крупно здесь — горы, деревья, глыбы руды, машины. Ветер дул так, что сбивал с ног. Дома посёлка жались на склоне Горы, они были далеко от города. В одном из таких домиков поселили Тоню. Она вспомнила, как в детстве школьники пели: «Мой дом на горе, три окошка во дворе...» Всё это мало походило на квартиру в Воротниковском переулке.
На обогатительной фабрике, где начала работать Тупицына, грохотали дробилки и всё было покрыто мелкой зелёной пылью. Громадные глыбы руды рушились в дробилку, толстые цепи выползали, как удавы, скрежеща, раскачиваясь. В этом космическом грохоте она вдруг почувствовала себя страшно одинокой.
И тут ещё это несчастье. Тупицыной казалось, что у неё нехватит сил снова пойти на Фабрику. Опять стояла она в кабинете управляющего и твердила:
— Пошлите чертёжницей, курьером, уборщицей... Не пойду, не могу снова пойти туда...
Но управляющий послал её на фабрику.
Управляющий рудником и парторг хорошо относились к Тупицыной. Задатки способного инженера распознавались в ней сразу. С первых же ней работы они увидели, что в новом инженере очень развито чувство долга и ответственности. Тупицына держалась особняком не из заносчивости, а из застенчивости.
Мир вокруг неё казался ей чужим миром. Кругом были коренные уральцы, люди, так же обожающие Урал, как она обожала Москву. Они привыкли к ветрам и стуже, к скалам, к соснам на горе, они работали на руднике много лет, и всё здесь им было мило. Она не понимала, что они хотят, чтобы она тоже полюбила Урал, чтобы Урал стая для неё домом, и обижаются, когда она вздыхает при словах «Малые Лужники».
Утром Тупицына снова была на фабрике. Но память о несчастье не оставляла её.
Большинство рабочих смены Тупицыной были старше её. Она хорошо запомнила, как, придя на фабрику она отдала своё первое распоряжение. Во ватных штанах и кацавейке Тоня казалась похожей на мальчишку, щеки у неё бы ли красные и торчали, как у ребёнка. Распоряжение она отдала очень уверенным голосом, но тут же обмерла, покраснела и очень удивилась, когда увидела, что её слушаются. В институте её учили многим предметам, и она считалась способной студенткой. Но уменью разговаривать с людьми, руководить ими, — этому в институте не учили. Не учили там так же, как управиться со всеми мелочами, совершенно необходимыми в работе, а она встретилась с ними на руднике в первый же день, и все мелочи оказались гораздо крупнее, чем можно было подумать, потому что требовали от её решимости и твёрдости.
Рабочий подходил к ней и спрашивал:
— Антонина Фёдоровна, заклепка на «Саймонсе» расшаталась, — остановить машину или нет?
Она говорила: «Остановить», и потом мучилась, и ей казалось, что все потихоньку над нею смеются, потому что «Саймонс» мог прекрасно работать до конца смены с немного расшатанной заклёпкой и не стоило останавливать работу из-за такой чепухи.
Но здесь к ней опять подходили и говорили, что на сепараторе слишком богатая руда и не нужно ли изменить ампераж. И она говорила решительно: «Изменить», но здесь же начинала лихорадочно вспоминать мелкий шрифт учебника, где было сказано, насколько обогащённым должен быть концентрат. Всё это были вопросы мелкие, и о них не без озорства спрашивали с подчёркнутой значительностью, чтобы проверять, хорошо ли она знает производство. Самолюбие не позволяло ей обратиться к кому-нибудь за советом, и только иногда управляющий или директор фабрики, проходя, мельком, как бы невзначай, давали ей какой-нибудь практический совет, она делала очень независимое лицо, но запоминала их слова накрепко.
Начальником другой смены был Гриторьев. Рабочие говорили о нём так:
— У нас о сменный, а волшебник.
Если во время работы требовалась электросварка, Григорьев мог сам сварить металл. Если требовался слесарь, Григорьев мог сам сделать любую слесарную работу, не дожидаясь, покуда вызовут слесаря. Он был прежде всего практик. Это был опытный человек, много лет работающий на уральском руднике. Он превосходно знал все машины. Его смена шла впереди смены Тупицыной. Она услыхала как-то, что одна из работниц говорила огорчённо:
— Смене Григорьева в премию мануфактуру дали. Бежевый креп-де-шин, чисто весь в розочках. И ещё модельные туфли цвет кофе с молоком. Вот это да, вот это с добрым утром...
И Тоня почувствовала себя виноватой.
Придя вечером домой, она садилась писать письмо в Москву матери. «Дорогая мамочка...», — писала она, ей казалось, что она сейчас напишет матери обо всём, пожалуется, поплачет, но потом становилось совестно и не хотелось огорчать мать. И она писала, что у неё всё в порядке и работа идёт очень хорошо.
Вначале она знала только рабочих своей смены, да и то не очень хорошо. Но как-то дробилку «Блэк» остановили на пять дней, ремонтировать её пришли старик Фёдор Логиновских с сыном. Пять суток они не выходили с фабрики, пока не отремонтировали дробилку. Тупицына хорошо запомнила этого старика. Попутно она узнала, что чуть не половина посёлка носят, фамилию Логиновских, и у неё самой в смене есть Татьяна Логиновских, хорошая работница. И ещё есть чудная мотористка Катя Лупина, с которой говорят так:
— Это та Катя, у которой всегда всё в порядке.
И ещё есть машинист дробилки «Блэк» татарин Саид Мингалеев, который, когда увидел, что в дробилку вместе с рудой движется отломавшийся зуб экскаватора, прикрыл дробилку своим телом. Есть очень много превосходных людей, умных, благородных, с добрым сердцем…
Иногда, когда надо было наладить что-нибудь в дробилке или транспортёре, Тоня видела, что рабочие смотрят на неё, ожидая, что она исправит сама. Бывали случаи, что ей удавалось наладить, но чаше она возилась, красная и потная от смущения, а потом вызывала слесаря. Тогда она решила попробовать делать всё вместе с рабочими: На первой ленте транспортёра она проверяла, вместе с ними руду. Она работала и на «Саймонсе», и на «Блэке», научилась всем процессам, испробовала всё своими руками. Вначале на неё косились. Потом она слыхала, как о ней сказали: «Это — своя. Уральская дочка...» Она почувствовала себя много уверенней, теперь она могла говорить с рабочим, как знаток его дела, имела право советовать, указывать на ошибки.
Смена Григорьева по-прежнему шла впереди её. Тоня так привыкла уважать Григорьева и считать, что он во всём разбирается лучше неё, что она сперва относилась к этому, как к должному. Она поняла, насколько она окрепла, только в ту секунду, кода решила обогнать Григорьева. Обстоятельно, этап за этапом, она перебирала все процессы обработки руды и выясняла, где их можно ускорить. Вначале ей казалось странным, как это она, Тоня Тупицына, которая ещё недавно гоняла с мальчишками по Воротниковскому переулку, может заставить целую группу людей работать иначе? Но потом она подумала другое: почему Григорьев делает для фронта больше, чем она?
Григорьев был очень сильный соперник. Итти вровень с ним она смогла только тогда, кода по-настоящему, овладела знанием производства. Но ей нужно было перегнать Григорьева. 0бе смены увлеклись этим спором. Григорьев сначала позволил сравняться с ним. Он даже снисходительно выждал некоторое время, как бы приглядываясь, не потеряет ли смена Тупицыной темп. Потом его смена снова ушла вперёд. Знание производства, умение расставить людей, увлечённость делом, — что ещё могла пред'явить Тупицына? Смена Григорьева «продолжала итти впереди. Тогда настал час Тупицыной час выложить последний козырь. Культура, которую ей дал
институт, широта кругозора, новый современный стиль работы, стиль, который она, как инженер, сумела применить на деле, — вот что было её решающим козырем.
И так наступил день, когда смена молодого инженера Тупицыной в первый раз обогнала смену Григорьева. Когда Тоня возвращалась в этот день домой, на горе ярко горели фонари, белые мухи летали в их лучах, под ногами скрипел снег. Тоне нравилось, что снег так громко скрипит. Ей нравилось, что ветер дует прямо в лицо. На склоне горы светились окна посёлка. Дома Тоню ждала хозяйка. Муж хозяйки был на фронте, она жила вместе с сестрой, учительницей. Теперь с ними жила Тоня.
Окна посёлка светились всё ближе, там был и её дом. В нём сейчас топилась печка. Идя по морозу, было очень приятно думать: дома сейчас топиться печка. И Тоня вдруг запела тоненьким голосом, как пела в детстве:
Мой дом на горе,
Три окошка во дворе…
Татьяна ТЭСС.
УРАЛ.